Неточные совпадения
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми,
и покаяние его было покаяние аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя в кабинете
и начал рапортовать во
все места. Десять часов сряду макал он перо в чернильницу,
и чем дальше макал, тем
больше становилось оно ядовитым.
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще
больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766 года он угадал голод
и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у
всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом
и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции",
и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Она не выглянула
больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны
стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала
и деревню, —
и остались вокруг пустые поля, деревня впереди
и он сам, одинокий
и чужой
всему, одиноко идущий по заброшенной
большой дороге.
Прежде (это началось почти с детства
и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для
всех, для человечества, для России, для
всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно,
и сама деятельность, казавшаяся сначала столь
большою,
всё уменьшаясь
и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы
стал более
и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде,
и что оно
всё становится больше и больше.
Во время разлуки с ним
и при том приливе любви, который она испытывала
всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она
больше всего любила его. Теперь он был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше
стал от четырехлетнего, еще вырос
и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой
и широкими плечиками.
И кучки
и одинокие пешеходы
стали перебегать с места на место, чтобы лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась,
и видно было, как они по два, по три
и один за другим близятся к реке. Для зрителей казалось, что они
все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них
большое значение.
Это было одно из тех мест, которых теперь,
всех размеров, от 1000 до 50 000 в год жалованья,
стало больше, чем прежде было теплых взяточных мест; это было место члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно — железных дорог
и банковых учреждений.
«Да, очень беспокоит меня,
и на то дан разум, чтоб избавиться;
стало быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть
больше не на что, когда гадко смотреть на
всё это? Но как? Зачем этот кондуктор пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в том вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются?
Всё неправда,
всё ложь,
всё обман,
всё зло!..»
Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его шаги
и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не хотел
больше ничего узнавать
и пошел к себе.
Стало быть,
всё было кончено.
Несмотря на то, что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать при
всех, он чувствовал, что она
всё более
и более
становилась в зависимость от него,
и чем
больше он это чувствовал, тем ему было приятнее,
и его чувство к ней
становилось нежнее.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я
всё расчел, — сказал он, —
и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной
больше.
И станет не
больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
— Мы с ним
большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того… как вы у нас были, — сказала она с виноватою
и вместе доверчивою улыбкой, у Долли дети
все были в скарлатине,
и он зашел к ней как-то.
И можете себе представить, — говорила она шопотом. — ему так жалко
стало ее, что он остался
и стал помогать ей ходить за детьми. Да;
и три недели прожил у них в доме
и как нянька ходил за детьми.
Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть,
больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне
все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению,
и жизнь моя
становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Но так как
все же он был человек военный,
стало быть, не знал
всех тонкостей гражданских проделок, то чрез несколько времени, посредством правдивой наружности
и уменья подделаться ко
всему, втерлись к нему в милость другие чиновники,
и генерал скоро очутился в руках еще
больших мошенников, которых он вовсе не почитал такими; даже был доволен, что выбрал наконец людей как следует,
и хвастался не в шутку тонким уменьем различать способности.
Но мы
стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во
все время рассказа его повести, уже проснулся
и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый
и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора, то он ни в каком случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути
и дороги придется им пройти вдвоем рука в руку; две
большие части впереди — это не безделица.
— Знаем
все об вашем положении,
все услышали! — сказал он, когда увидел, что дверь за ним плотно затворилась. — Ничего, ничего! Не робейте:
все будет поправлено.
Все станет работать за вас
и — ваши слуги! Тридцать тысяч на
всех —
и ничего
больше.
Откуда возьмется
и надутость
и чопорность,
станет ворочаться по вытверженным наставлениям,
станет ломать голову
и придумывать, с кем
и как,
и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать
больше, чем нужно, запутается наконец сама,
и кончится тем, что
станет наконец врать
всю жизнь,
и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал
и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На
всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
О свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.
Привычка усладила горе,
Не отразимое ничем;
Открытие
большое вскоре
Ее утешило совсем:
Она меж делом
и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И всё тогда пошло на
стать.
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь —
Всё это мужа не спросясь.
Я остановился у двери
и стал смотреть; но глаза мои были так заплаканы
и нервы так расстроены, что я ничего не мог разобрать;
все как-то странно сливалось вместе: свет, парча, бархат,
большие подсвечники, розовая, обшитая кружевами подушка, венчик, чепчик с лентами
и еще что-то прозрачное, воскового цвета.
Вдруг Жиран завыл
и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо
и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в голову,
и я
все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку
и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже
стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок
и больше я его не видал.
Кроме рейстровых козаков, [Рейстровые козаки — казаки, занесенные поляками в списки (реестры) регулярных войск.] считавших обязанностью являться во время войны, можно было во всякое время, в случае
большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: [Охочекомонные козаки — конные добровольцы.] стоило только есаулам пройти по рынкам
и площадям
всех сел
и местечек
и прокричать во
весь голос,
ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
Тарас видел, как смутны
стали козацкие ряды
и как уныние, неприличное храброму,
стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время
всему, чтобы пообыклись они
и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом
и вдруг разбудить их
всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь
и с
большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
— Жалостно
и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб
и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда.
И он
стал говорить: «Мне, милая, это
больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар,
все лавки полны им, а эти изделия не берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я
все перепутала
и забыла. Должно быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал сходить в «Детский базар»
и «Аладдинову лампу».
Но вошедший господин мало-помалу
стал возбуждать в нем
все больше и больше внимания, потом недоумения, потом недоверчивости
и даже как будто боязни.
Лебезятников чуть не задыхался. Со
всех сторон
стали раздаваться разнообразные восклицания,
всего больше означавшие удивление; но послышались восклицания, принимавшие
и грозный тон.
Все затеснились к Петру Петровичу. Катерина Ивановна кинулась к Лебезятникову.
— Я ее
больше всех люблю! — с какой-то особенною твердостию проговорила Поленька,
и улыбка ее
стала вдруг серьезнее.
В последнее время она
стала все чаще
и больше разговаривать с своею старшей девочкой, десятилетнею Поленькой, которая хотя
и многого еще не понимала, но зато очень хорошо поняла, что нужна матери,
и потому всегда следила за ней своими
большими умными глазками
и всеми силами хитрила, чтобы представиться
все понимающею.
Мысли его,
и без того больные
и бессвязные,
стали мешаться
все больше и больше,
и вскоре сон, легкий
и приятный, обхватил его.
Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес
и меру,
и арифметику: из
всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую
и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколько мне надо для первого шага,
и ни
больше ни меньше (а остальное,
стало быть, так
и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию — ха-ха!)…
Коль в доме
станут воровать,
А нет прилики вору,
То берегись клепать,
Или наказывать
всех сплошь
и без разбору:
Ты вора этим не уймёшь
И не исправишь,
А только добрых слуг с двора бежать заставишь,
И от меньшой беды в
большую попадёшь.
Сергей Сергеич, это вы ли!
Нет! я перед родней, где встретится, ползком;
Сыщу ее на дне морском.
При мне служа́щие чужие очень редки;
Всё больше сестрины, свояченицы детки;
Один Молчалин мне не свой,
И то затем, что деловой.
Как
станешь представлять к крестишку ли,
к местечку,
Ну как не порадеть родному человечку!..
Однако братец ваш мне друг
и говорил,
Что вами выгод тьму по службе получил.
В карты она играть не
стала и все больше посмеивалась, что вовсе не шло к ее побледневшему
и смущенному лицу.
Он
стал читать,
все больше по-английски; он вообще
всю жизнь свою устроил на английский вкус, редко видался с соседями
и выезжал только на выборы, где он
большею частию помалчивал, лишь изредка дразня
и пугая помещиков старого покроя либеральными выходками
и не сближаясь с представителями нового поколения.
— Да, — проговорил он, ни на кого не глядя, — беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком
станешь. Ты стараешься не забыть того, чему тебя учили, а там — хвать! — оказывается, что
все это вздор,
и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками
больше не занимаются
и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак — в то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
Я
стал покупать шире
и больше, — я брал
все, что по моим соображениям, было нужно,
и накупил даже вещи слишком рискованные, — так, например, нашему молодому кучеру Константину я купил наборный поясной ремень, а веселому башмачнику Егорке — гармонию. Рубль, однако,
все был дома, а на лицо бабушки я уж не смотрел
и не допрашивал ее выразительных взоров. Я сам был центр
всего, — на меня
все смотрели, за мною
все шли, обо мне говорили.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз
и недоумевал: почему
все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать
стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Когда говорили о красоте, Клим предпочитал осторожно молчать, хотя давно заметил, что о ней говорят
все больше и тема эта
становится такой же обычной, как погода
и здоровье.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках
и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза
стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно
и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно
и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил
большие, как старик. Смотрел на
все как-то сбоку, часто
и устало отдувался,
и казалось, что говорит он не о том, что думает.
Самгин высоко поднял его
и швырнул прочь, на землю, — он разбился на куски,
и тотчас вокруг Самгина размножились десятки фигур, совершенно подобных ему; они окружили его, стремительно побежали вместе с ним,
и хотя
все были невесомы, проницаемы, как тени, но страшно теснили его, толкали, сбивая с дороги, гнали вперед, — их
становилось все больше,
все они были горячие,
и Самгин задыхался в их безмолвной, бесшумной толпе.
Теперь, когда Клим
большую часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но
все же он видел, что в доме
становится все беспокойнее,
все люди
стали иначе ходить
и даже двери хлопают сильнее.
Варвара, встретив Митрофанова словами благодарности, усадила его к столу, налила водки
и, выпив за его здоровье,
стала расспрашивать; Иван Петрович покашливал, крякал, усердно пил, жевал, а Самгин, видя, что он смущается
все больше, нетерпеливо спросил...
Он
все больше обрастал волосами
и, видимо,
все более беднел, пиджак его был протерт на локтях почти до дыр, на брюках, сзади, был вшит темно-серый треугольник, нос заострился, лицо
стало голодным.
Эту картинную смерть Самгин видел с отчетливой ясностью, но она тоже не поразила его, он даже отметил, что мертвый кочегар
стал еще
больше. Но после крика женщины у Самгина помутилось в глазах,
все последующее он уже видел, точно сквозь туман
и далеко от себя. Совершенно необъяснима была мучительная медленность происходившего, — глаза видели, что каждая минута пересыщена движением, а все-таки создавалось впечатление медленности.
Но еще
больше ободрило Самгина хрящеватое, темное лицо полковника: лицо
стало темнее, острые глаза отупели, под ними вздулись синеватые опухоли, по лысому черепу путешествовали две мухи, полковник бесчувственно терпел их, кусал губы, шевелил усами. Горбился он
больше, чем в Москве, плечи его
стали острее,
и весь он казался человеком оброшенным, уставшим.
И почти приятно было напомнить себе, что Макаров пьет
все больше, хотя
становится как будто спокойней, а иногда так углубленно задумчив, как будто его внезапно поражала слепота
и глухота.
Сюртук студента, делавший его похожим на офицера, должно быть, мешал ему расти,
и теперь, в «цивильном» костюме, Стратонов необыкновенно увеличился по
всем измерениям,
стал еще длиннее, шире в плечах
и бедрах, усатое лицо округлилось, даже глаза
и рот
стали как будто
больше. Он подавлял Самгина своим объемом, голосом, неуклюжими движениями циркового борца,
и почти не верилось, что этот человек был студентом.
«Осенние листья», — мысленно повторял Клим, наблюдая непонятных ему людей
и находя, что они сдвинуты чем-то со своих естественных позиций. Каждый из них, для того чтоб быть более ясным, требовал каких-то добавлений, исправлений.
И таких людей мелькало пред ним
все больше.
Становилось совершенно нестерпимо топтаться в хороводе излишне
и утомительно умных.
Нет, Гапон был
больше похож на обезумевшего,
и это
становилось все яснее.
Вдруг
стало тише, — к толпе подошел
большой толстый человек, в черном дубленом полушубке,
и почти
все обернулись к нему.